|
Наверх
Войти на
сайт
Регистрация на
сайте
Зарегистрироваться
На сайте недоступна
регистрация через Google
регистрация через Google
В Мой Мир
irina, 71 - 4 июля 2007 22:03
Все
Мы живем в маленьком доме на тихой улице среди садов. По вечерам над крышей и деревьями расцветает немыслимое небо, глядя на которое все кажется возможным.
Накануне поездки стоял один из таких ярких вечеров, и море виделось таким же безмятежным, было совершенно живым и много обещало.
Детей сопровождала моя мама. Уезжали мы в 4 утра с городской площади. Погода испортилась. Было пасмурно и холодно.
Долго подтягивались отъезжающие, очень хотелось спать.
Ехали в маленьком тряском автобусе, быстро надышали, стало душно. За окном тянулось серое небо, такие же серые утренние поля, мимо проезжали грузовики, в открытых кузовах сидели укутанные сельские женщины, которых везли на дальние поля на прополку.
К полудню небо поднялось, стало белым. Ветер гнал пыль.
Миновали условную границу между Молдавией и Украиной. Села стали другими: беднее, белее. У обочин сидели дети, тут же паслись козы, реже - коровы. Дети что-о кричали вслед. Было тоскливо, море стало казаться чем-то несбыточным. Не могло оно быть рядом с этими детьми, с их козами, с этими замученными полями.
Наконец, потянулись пригороды Одессы. Лезли друг на друга какие-то постройки, у ларьков стояли мужчины, пили пиво. Было непривычно видеть такое количество неработающих людей в будний день. Стали появляться большие дома с лепниной и узкими глубокими окнами. Потом они слились в совершенно сказочную линию арок, балкончиков, колон, темных резных дверей, в которую вплетались вывески магазинчиков и кафе. День стал превращаться в вечер, толпа людей густела, чувствовалась в ней необычная чужая жизнь. Опять поверилось, что морю не стыдно быть рядом с этим праздником. Но видеть его уже не хотелось: я со своим больным детством не нужна была ни ему, ни этому нарядному городу.
И вдруг взрослые в автобусе оживились, заговорили, послышались названия: “Приморский бульвар”, “Аркадия”... Мама повернулась ко мне: “Смотри, море!”
Решиться взглянуть было немыслимо, надо было как-то оттянуть этот миг, этот ужас незнакомства, ужас возможной своей ненужности, отторгнутости. Боком, всем телом поворачиваюсь к окну, набычиваюсь, заранее готовая к обиде, и...ничего не вижу!
Сквозь деревья бульвара светится предвечернее небо, только как бы не имеющее привычного горизонта и предполагающее за линией улицы некую пропасть, сияющий обрыв. И тут только понимаю, что это и есть оно, оно, имеющее цвет неба и как бы повернувшееся ко всему спиной. Потом, уже во взрослой жизни, мне случалось видеть людей, обладающих большой властью, от которых оставалось то же ощущение: вечной повернутости. Когда бы ты не подошел, ты всегда оказываешься у них за спиной, их нет для тебя, и нужно экстремальное событие, чтобы тебя заметили.
Я как-то сразу поняла, что это не море существует рядом с городом, а город такой нарядный оттого, что оно рядом. Но ему безразличны и город, и мы, тянущиеся к нему, и я, говорившая с ним вчера, стоя посреди вечернего двора. Ему интересно только небо. Море и небо - как два повернутых друг к другу огромных влюбленных лица. Вечный акт любви, происходящий на глазах у всех! Но что им свидетели, этим великим любовникам?
Мне сразу стало грустно и скучно, как бывает скучно в веселой, но совершенно чужой толпе. И, надо сказать, потом часто приезжая к морю я не могла отделаться от назойливой мысли о своей непричастности к нему.
Мы проехали Одессу и совсем уже золотым вечером добрались до Сергеевки. Лагерь наш находился на самом берегу лимана, тоже золотого, гладкого, остро пахнувшего гнилью.
Взрослые ушли купаться, а нас расселили по корпусам, выдали постельное белье и повели ужинать. В огромной застекленной столовой, с крашеным голубой краской потолком и морским пейзажем на стене, было шумно и жарко. Плохо протертые столы липли, посуда была алюминиевой и тоже липла. Все, чем кормили, было мало похоже на еду и пахло нечистой посудой. Остро захотелось домой!
После ужина мама увела меня на берег. Там приехавшие с детьми взрослые развели костер, выпивали и закусывали огромными арбузами. Лиман лежал в двух шагах, но берег и дно были покрыты таким толстым слоем жирной сизой грязи, что касаться воды не хотелось.
Взрослые мазали грязью ноги и спины, грели их у огня. Женщины высоко подбирали юбки. Вымазанные подсохшей грязью голени и толстые колени были страшны, казались конечностями старых русалок, живущих в этой жирной воде.
Донимали комары.
Меня, совершенно сонную, отвели в палату и уложили.
Утром взрослые уехали, а я стала приспосабливаться к лагерю.
Распорядок был таким: подъем в 7 утра, умывание, завтрак, линейка, после чего 2 катера перевозили нас через лиман на морской пляж. Там негде было спрятаться от жгущего солнца, в воду загоняли группами по свистку и по свистку выводили. Плавать не разрешалось, можно было только подпрыгивать в небольших волнах, держась за руки.
К обеду, совершенно разомлевших от жары, с зудящими от ожогов спинами возвращали на катерах в лагерь.
В раскаленной столовой кормили горячим борщом, кашей и мелкой жесткой черешней. Хотелось пить, хотелось сладкого, хотелось домой! После обеда укладывали спать и можно было 2 часа не слышать голоса отрядной воспитательницы.
Вечером водили в кино на фильмы типа “Свинарка и пастух”, а после ужина старшим разрешалось разводить костры в отведенных местах.
После отбоя в палате рассказывали страшные истории про черную руку, про пропавших детей и бегали под окна мальчиков кидать записки.
Добавить комментарий
Комментарии: 3
... Они мои! Я ими обросла, как ракушками, и кажусь от этого громоздкой и неповоротливой. Я привыкла к их проблемам и научилась расставлять их по степени важности. Я приучила себя относиться спокойно к дыркам на штанах, потерянным носкам, отсутствию носовых платков, плохим оценкам и замечаниям в дневниках. Мимо всей этой ерунды мы проскакиваем, не глядя.
Они мои! Они плохо отнеслись бы к любым переменам в моей судьбе и не приняли бы никого, кто попытался бы на меня посягнуть.
Они мои и дети своего отца. Все, что происходит, они принимают, как должное. Они привыкли к постоянной нехватке денег, кроссовкам, одним на год, дивану, одному на троих, и вечной тесноте. Но, я знаю: ни за что они не стерпели бы рядом чужого.
Я никогда не загадывала, что с ними будет, кем они станут. Я вообще никогда ничего не загадываю!
Они мои! Они кажутся мне белыми воронятами, и мне становится страшно, но я понимаю, что у меня, "белой вороны", при всей нашей разности, других и не могло быть.
Нам вместе хорошо! Я научилась работать под постоянное бормотание телевизора, под разборки из-за потерянной ручки, под споры, чья очередь убирать за котом. Оттого, что мы живем в такой близости друг от друга, мы срослись привычками. В привычном “воспитании” нет необходимости: они и так делают все, что делаю я, любят то же, что я люблю, к миру относятся так, как к нему отношусь я.
Они мои! Они очень нужны мне, и это объединяет меня с их отцом.
Они и его тоже... Мы с ним ко всему относимся по-разному, но в этом - заодно!
Они мои! У меня еще с ними общая пуповина, и если им грозит что-то серьезное, я догадываюсь об этом задолго до появления внешних признаков. Я оказала им плохую услугу, став их матерью, я оказала плохую услугу, влюбив их в себя. Им уже сейчас трудно нести наше сходство. Мне их жаль, но когда они оказываются трезвее меня, я пугаюсь еще больше.
Я почти не боюсь смерти, потому что все, самое ценное из накопленного я успела им отдать.
Я почти не боюсь смерти, потому что после нее даже физически мы не исчезаем, а просто переходим в другое состояние: прорастаем травой, изливаемся дождем.
Меня не утешает мысль о преемственности духовной: все наши убеждения настолько беспомощны, настолько недолговечны, что не стоит труда их копить. Но если в них, наших детей , заложить заранее наши сомнения, наши страдания, нашу способность и даже неспособность к любви и жертвенности, можно считать, что мы в них останемся.
Они мои! Они плохо отнеслись бы к любым переменам в моей судьбе и не приняли бы никого, кто попытался бы на меня посягнуть.
Они мои и дети своего отца. Все, что происходит, они принимают, как должное. Они привыкли к постоянной нехватке денег, кроссовкам, одним на год, дивану, одному на троих, и вечной тесноте. Но, я знаю: ни за что они не стерпели бы рядом чужого.
Я никогда не загадывала, что с ними будет, кем они станут. Я вообще никогда ничего не загадываю!
Они мои! Они кажутся мне белыми воронятами, и мне становится страшно, но я понимаю, что у меня, "белой вороны", при всей нашей разности, других и не могло быть.
Нам вместе хорошо! Я научилась работать под постоянное бормотание телевизора, под разборки из-за потерянной ручки, под споры, чья очередь убирать за котом. Оттого, что мы живем в такой близости друг от друга, мы срослись привычками. В привычном “воспитании” нет необходимости: они и так делают все, что делаю я, любят то же, что я люблю, к миру относятся так, как к нему отношусь я.
Они мои! Они очень нужны мне, и это объединяет меня с их отцом.
Они и его тоже... Мы с ним ко всему относимся по-разному, но в этом - заодно!
Они мои! У меня еще с ними общая пуповина, и если им грозит что-то серьезное, я догадываюсь об этом задолго до появления внешних признаков. Я оказала им плохую услугу, став их матерью, я оказала плохую услугу, влюбив их в себя. Им уже сейчас трудно нести наше сходство. Мне их жаль, но когда они оказываются трезвее меня, я пугаюсь еще больше.
Я почти не боюсь смерти, потому что все, самое ценное из накопленного я успела им отдать.
Я почти не боюсь смерти, потому что после нее даже физически мы не исчезаем, а просто переходим в другое состояние: прорастаем травой, изливаемся дождем.
Меня не утешает мысль о преемственности духовной: все наши убеждения настолько беспомощны, настолько недолговечны, что не стоит труда их копить. Но если в них, наших детей , заложить заранее наши сомнения, наши страдания, нашу способность и даже неспособность к любви и жертвенности, можно считать, что мы в них останемся.
Вообще с морем отношения складывались сложно: я мечтала поселиться в маленьком поселке, где мужчины каждый день на шаландах уходят за рыбой, а женщины выращивают и продают отдыхающим огородную зелень.
Я представляла низкий широкий дом, спрятанный под старыми черешнями, растрескавшуюся дорожку, которую надо поливать каждое утро, прибитый к дереву умывальник, высокий витой забор с облупившейся краской, прохладные комнаты с низкими небольшими окнами, которые можно закрывать ставнями.
Я бы перевезла все книги, а в на чердаке устроила бы мастерскую.
Дом я бы выбрала с застекленной верандой, где по вечерам мои гости собирались бы к чаю.
Но, самое главное, если выйти из калитки, повернуть направо, пройти до конца переулка, обогнуть магазин, где торгуют вином, хлебом и колбасой, то откроется длинная и широкая улица, а слева, за глиняным обрывом - море!
Оно должно было, наконец, признать меня! Я бы подглядывала за ним зимой и осенью, когда нет никого на пляжах. Я перезнакомилась бы с рыбаками и покупала бы у них по утрам бычков и глосей, похожих на камбалу. Я бы не рисовала море и делала бы вид, что оно меня не интересует! Но только ради него я бы одевала широкие шляпы, пестрые сандалии и белые просторные платья. Я бы приходила к нему и по утрам, и в полдень, и вечером с книжкой, которую бы не читала.
Именно так хотела устроить свою жизнь, но все случилось с точностью до наоборот: я живу далеко от моря, у меня трое детей и работа на людях. И у меня не остается времени ни на рисование, ни на книги.
Но, видимо, я очень хотела получить свою часть моря, поэтому мне как бы дали заглянуть в то, о чем мечталось: было солнце, одиночество, тишина, длинный пляж, коса, песок, спокойная мелкая вода и запах креветок. Были спектакли закатов, дельфины, огромные ракушки, прибрежный лес с низкими деревьями и высокой некошеной травой.
Я все это прибрала и спрятала. А еще глубже я уложила обвалы красных глин. Я никогда в жизни не видела такого количества оттенков красного, собранных в одном месте. Море подмывает берег, выедая в мягких породах некие полуцилиндры. До каждого из них можно добраться только вплавь или, дождавшись отлива, вброд.
Эти прогретые солнцем загончики облюбовали нудисты, симпатичные люди, заранее готовые отвоевывать свое право быть свободными. Самое смешное, что окружающие относятся к ним с пониманием.
Загончики совершенно изолированы друг от друга и потрясают ощущениями: впереди - море, вокруг - глина цвета запекшейся крови, вверху - небо цвета моря и белые высушенные корни дерева, зависшего высоко над головой.
Пожилые отдыхающие не осмеливаются забираться в эти дебри, поэтому, проплывая мимо глиняных “кабинок”, видишь распластанные на красном почти такого же терракотового цвета юные тела.
И это все - монологи моря.
И если оно с вами заговорило, забыть о себе уже не даст!
Оно не любит суеты и, думаю, для него непереносимы пляжи. Впрочем, я думаю, к нам оно относится, как к стадам прибрежных неопрятных животных, на которых почему-то никто не охотится в сезон выгула на прибрежном песке.
Я представляла низкий широкий дом, спрятанный под старыми черешнями, растрескавшуюся дорожку, которую надо поливать каждое утро, прибитый к дереву умывальник, высокий витой забор с облупившейся краской, прохладные комнаты с низкими небольшими окнами, которые можно закрывать ставнями.
Я бы перевезла все книги, а в на чердаке устроила бы мастерскую.
Дом я бы выбрала с застекленной верандой, где по вечерам мои гости собирались бы к чаю.
Но, самое главное, если выйти из калитки, повернуть направо, пройти до конца переулка, обогнуть магазин, где торгуют вином, хлебом и колбасой, то откроется длинная и широкая улица, а слева, за глиняным обрывом - море!
Оно должно было, наконец, признать меня! Я бы подглядывала за ним зимой и осенью, когда нет никого на пляжах. Я перезнакомилась бы с рыбаками и покупала бы у них по утрам бычков и глосей, похожих на камбалу. Я бы не рисовала море и делала бы вид, что оно меня не интересует! Но только ради него я бы одевала широкие шляпы, пестрые сандалии и белые просторные платья. Я бы приходила к нему и по утрам, и в полдень, и вечером с книжкой, которую бы не читала.
Именно так хотела устроить свою жизнь, но все случилось с точностью до наоборот: я живу далеко от моря, у меня трое детей и работа на людях. И у меня не остается времени ни на рисование, ни на книги.
Но, видимо, я очень хотела получить свою часть моря, поэтому мне как бы дали заглянуть в то, о чем мечталось: было солнце, одиночество, тишина, длинный пляж, коса, песок, спокойная мелкая вода и запах креветок. Были спектакли закатов, дельфины, огромные ракушки, прибрежный лес с низкими деревьями и высокой некошеной травой.
Я все это прибрала и спрятала. А еще глубже я уложила обвалы красных глин. Я никогда в жизни не видела такого количества оттенков красного, собранных в одном месте. Море подмывает берег, выедая в мягких породах некие полуцилиндры. До каждого из них можно добраться только вплавь или, дождавшись отлива, вброд.
Эти прогретые солнцем загончики облюбовали нудисты, симпатичные люди, заранее готовые отвоевывать свое право быть свободными. Самое смешное, что окружающие относятся к ним с пониманием.
Загончики совершенно изолированы друг от друга и потрясают ощущениями: впереди - море, вокруг - глина цвета запекшейся крови, вверху - небо цвета моря и белые высушенные корни дерева, зависшего высоко над головой.
Пожилые отдыхающие не осмеливаются забираться в эти дебри, поэтому, проплывая мимо глиняных “кабинок”, видишь распластанные на красном почти такого же терракотового цвета юные тела.
И это все - монологи моря.
И если оно с вами заговорило, забыть о себе уже не даст!
Оно не любит суеты и, думаю, для него непереносимы пляжи. Впрочем, я думаю, к нам оно относится, как к стадам прибрежных неопрятных животных, на которых почему-то никто не охотится в сезон выгула на прибрежном песке.
Очень яркое, живое описание. Спасибо! Как ни странно, я тоже бывал в пионер-лагере в в той же Сергеевке. Даже 3 раза: в 9, 11 и 15 лет. Лагерь назывался "Медик-1" (где-то рядом был и медик-2"). Вспомнил и лиман, и катера, и море, и те же умывание, завтрак, линейка... Вспомнил как интересно было все вначале смены и как сильно хотелось домой к ее концу. А через пару лет опять хотелось в лагерь.
Самые яркие впечатления, конечно были вначале. Первая встреча с морем была потрясающей. Волны были большими, мы заходили в воду по двое, вместе с воспитателем, держась за его руки. Мы просто стояли, а волны нас хлестали почти во весь рост. Когда горн трубил, мы быстро выходили, затем заходила другая "двойка". Такое купание у меня было самым первым и единственным. Далее мы заходили группами по 5 и небыло более ни волн таких, ни подобных ощущений. Брат был постарше, он был в другом отряте и нам удалось встретиться лишь 2 раза за весь месяц. Первый раз - когда к нам приехали родители, а второй - когда он специально меня нашел, улизнул за ворота лагеря и принес мне мороженное. Это были еще два момента, которые скрасили мое тоскливое и тяжкое там пребывание (9 лет, незнакомая среда - "не сахар"). Зато возвращение домой - это был восторг еще большим, чем встреча с морем, такой же незабываем и неповторим. Машина, развозившая детей с лагеря, доставила нас в родное село ночью, часов около 4-х. Было лето, луна, воздух... - все необычайно приятное и родное. Кузечики гудели. Мы с братом, одни в этом волшебном окружении, по ночным, освещенным луной переулкам, не торопясь шагали домой. Тихонечко открыли калитку, думали как бы поинтересней сюрприз выкинуть родителям... Все произошло до банальности просто, но тем не менее - очень радостно. Мы подошли к открытому окну, где спали родители, брат негромко сказал: "Папа, мама!" и сразу услышали возглас папы "Е-хе-хе-хе-хей!"...
Где-то на второй или 3-й день мы пели песни, которые выучили в лагере. Спели дуэтом песню про "соседа", который "играет на трубе". Отцу черезвычайно понравилась наша интерпретация и, много лет спустя, он нам говорил с огорчением, что уже не поем, и что никогда более мы не доставляли ему наслаждение подобное тму.
Детство у нас было, можно сказать, золотое. На детстве это и закончилось... Увы!
Самые яркие впечатления, конечно были вначале. Первая встреча с морем была потрясающей. Волны были большими, мы заходили в воду по двое, вместе с воспитателем, держась за его руки. Мы просто стояли, а волны нас хлестали почти во весь рост. Когда горн трубил, мы быстро выходили, затем заходила другая "двойка". Такое купание у меня было самым первым и единственным. Далее мы заходили группами по 5 и небыло более ни волн таких, ни подобных ощущений. Брат был постарше, он был в другом отряте и нам удалось встретиться лишь 2 раза за весь месяц. Первый раз - когда к нам приехали родители, а второй - когда он специально меня нашел, улизнул за ворота лагеря и принес мне мороженное. Это были еще два момента, которые скрасили мое тоскливое и тяжкое там пребывание (9 лет, незнакомая среда - "не сахар"). Зато возвращение домой - это был восторг еще большим, чем встреча с морем, такой же незабываем и неповторим. Машина, развозившая детей с лагеря, доставила нас в родное село ночью, часов около 4-х. Было лето, луна, воздух... - все необычайно приятное и родное. Кузечики гудели. Мы с братом, одни в этом волшебном окружении, по ночным, освещенным луной переулкам, не торопясь шагали домой. Тихонечко открыли калитку, думали как бы поинтересней сюрприз выкинуть родителям... Все произошло до банальности просто, но тем не менее - очень радостно. Мы подошли к открытому окну, где спали родители, брат негромко сказал: "Папа, мама!" и сразу услышали возглас папы "Е-хе-хе-хе-хей!"...
Где-то на второй или 3-й день мы пели песни, которые выучили в лагере. Спели дуэтом песню про "соседа", который "играет на трубе". Отцу черезвычайно понравилась наша интерпретация и, много лет спустя, он нам говорил с огорчением, что уже не поем, и что никогда более мы не доставляли ему наслаждение подобное тму.
Детство у нас было, можно сказать, золотое. На детстве это и закончилось... Увы!