СЕРДОЛИКА, 43 - 9 июня 2013 14:17

весь мир - это бесконечное количество историй, часть из которых, возможно, была и вашей*

I. "... послушай, - я говорю ему, - ты послушай!
Какой замечательно глупый, смешной совет:
любовь /здесь написано/ лечится терпким пуншем... и адским похмельем", - и Лу, запрокинув вверх
точеную голову, вместе со мной хохочет и кольцами ловит солнце в табачный дым...
Л у - с л а в н ы й. И я люблю его очень. Очень. Настолько, что эта любовь - как удар под дых.
Л у - с л а в н ы й л о в е ц: он поддел меня общим детством, романтикой луга - он, словом, лихой рыбак.
Сейчас я смотрю, как он смел, обнаженно-дерзок, и с радостью знаю, что дело мое - труба.
"Послушай..." - и Лу катает под нёбом звуки, и смотрит блескуче, пронзительно и в упор.
Я думаю: "Он безупречен, без майки, в узких и подранных джинсах"... Мир, замкнутый в коридор,
опять притворяется лугом, огромным лугом, где кружится все, даже если к местам привык,
где солнечный луч режет небо, рисуя угол,
где мы - на углу,
на ладони,
лицом друг к другу,
где - линия жизни, огня, луговой травы.

Мы молоды. В нас неизвестно какие годы -
от всех девяностых до века больших нулей.
И мы говорим, что любой из нас жизнь бы о'тдал другому. Откуда нам знать, что мы пару лет
продержимся и разбежимся, совсем чужие, не выдержим памяти и закалим слова.
Но здесь и сейчас - я знаю, какие жилки у Лу на руках - так, что можно их рисовать
по памяти, словно карту ночного неба, а Лу никогда не испытывал чуткий страх,
что был человек, вот же - был, а потом - как не был... Мы врем в пустяках, мы общаемся до утра,
и, в общем, мы счастливы - сутками, днем и ночью, и счастье еще не латается швы на швы.
Лу целит губами в мой тоненький позвоночник, с промашкой целует: "Я л у тебя, между прочим.

Мы вместе. Всегда. На линии той травы".

*****
II. Мы старше травы и памяти. Но не гибче. -
У нас впереди ошибки и рубежи.
И каждый из нас что-то ищет /себя ли ищет?/, а хочется /Господи.../ просто - любить и жить.
"Послушай же, Луша, так будет намного лучше! Подумаешь, память, подумаешь, - чертов луг!
Давай, отпусти меня..." Сорван и перетрушен, ссыпается мир наш. Надольше смолкает Лу.
Меня же становится громче, и я, итожа, срываюсь на крик: "Мне же больно, так больно, бо..."
/На камень - коса; закалка; циничный обжиг/. Лу тихо встает, обнимает, закрыв собой
от мира:

Колышатся травы и ловят ветер
и луг превращают в зеленый большой костер. -
Л у - с л а в н ы й л о в е ц о г н я: он бы мог напеть им, -
и травы бы успокоились... Он уперт.

Упрямый, несносный, прощаемый мной мальчишка, как в детстве, как маленькой девочкой: "Лу! Постой!.."
"Ты помнишь, что я люблю тебя слишком слишком?" - "Я помню", - у Лу обжигающе-теплый торс
и милая /прежняя, солнечная/ улыбка. Я думаю: "Бог с ним. Он рядом. Он - мой, родной".

Над травами - ночь. Лето. Сыро, тепло и зыбко.
Над травами - мир, в котором все решено.

*****
III. ... Зеленая ширма, укрывшая нас, дрожит, как
каминный огонь. Пахнет солнцем дневным трава.
За ней и сейчас - я знаю, какие жилки у Лу на руках - так, что можно их рисовать
по памяти. Целя в мой тоненький позвоночник, с промашкой целуя, Лу шепотом говорит:
"Я - с л а в н ы й л о в е ц о г н я. Если ты захочешь, я снова спою, ветер стихнет, и не сгорит
трава". - И я верю. Лу - первый мой местный идол, способный заколдовать луговой простор:
мы ссорились, я теряла его из вида, бежала и плакала: "Лушенька! Лу! Постой!"
И он появлялся из трав, точно с той улыбкой, которая так согревала меня не раз,
что прочее становилось сквозным и зыбким, а я понимала, насколько силен мой страх
его потерять так: был, а потом - как не был. И я обнимала его за горячий торс.
Л у - с л а в н ы й л о в е ц: он однажды закинул невод, и я убеждалась, что мир без него - не тот.

"Послушай же, Луша, так будет намного лучше! Давай, отпусти меня... Мы с тобой - на огне,
на линии, вечно. Но луг наш уже разрушен". - Лу чаще молчит. Реже - тихо идет ко мне.

Сейчас он сидит напротив вполоборота. "Послушай..." - блескуче и долго глядит в упор.
И я выбираюсь из памяти по короткой дороге, замкнувшейся в узенький коридор.

Любовь /здесь написано/ лечится терпким пуншем. И адским похмельем. От памяти. Память - всё.
Вот прошлое - в прошлом: цветок луговой засушен, но память - скрепляет, несет, а потом - спасет
однажды, оставив светлое. С этим светлым, как с внутренним компасом, легче любить и жить.
Поэтому нет глупей и смешней совета, чем - что-то лечить. У нас - новые рубежи.

Вот Лу, запрокинув голову вверх, хохочет;
вот - наша любовь, как внезапный удар по дых.

И каждый из нас по памяти жить - привык.

Лу тает на солнце, как легкий табачный дым...
Л у - с л а в н ы й. И я люблю его очень. Очень.

Но где-то не здесь, а на линии той травы.

Лина Сальникова