Андрей, 61 - 4 марта 2016 19:26

9.

Я кружил и кружил по пустому аэропорту, а руки -- тряслись; я не мог прийти в себя. Господи, как глупо! Моя очередь, занятая в половине шестого, -- потеряна. И ради чего? Несчастных, раздавленных эмиграцией людей я убеждал в том, что на самом деле им хорошо, А может, я хотел в чем-то убедить самого себя?
Среди моих записей, сделанных в ту, первую таксистскую осень, есть замусоленный блокнот с пометкой "Утренний Домодедово" и списком действовавших в этой главе персонажей: Архитектор балкон, Грузинский стол, Тарелочка с микрофоном, Скульптор, исчезнувший Узбек...
Под списком -- жирно отчеркнут вывод, поразившее меня "открытие": ЭМИГРАНТЫ НЕ ЛЮБЯТ МОСКВУ, а за этой записью следуют две мелко-мелко исписанных странички, озаглавленных -- "Жареная картошка".
Сделанная бисерным почерком заметка начинается так: "Номер 33 по Кутузовскому проспекту, угол Кутузовского переулка. Повторите, пожалуйста".
-- "Зачем?"
-- "Я хочу быть уверен, что шофер знает, куда нужно меня отвезти".
Странный пассажир был прав: недоразумения с перепутанным или недослышанным адресом иногда случались. Я повторил по-таксистски:
"Три три и Кутузовский" и, уловив в слове "пожалуйста" мягкое "Л",
спросил:
-- Долго были в Англии?
-- В Восточной Африке.
Ответ произнесен с безупречной корректностью. Джентльмен разговаривает
не с таксистом, а с незнакомым джентльменом.
-- А чем вы вообще занимаетесь? -- задал я вопрос, которым повадился
щупать своих пассажиров.
-- Как вам сказать... Читаю книги, коллекционирую марки...
-- Если не возражаете, я имел в виду: что вы делаете, чтобы
зарабатывать на жизнь?
-- О, в этом смысле? Ничего... Совершенно ничего... После войны ему пришлось прожить несколько лет здесь, в Москве. Но зато с тех пор и он сам, и его дети навсегда освобождены от обязанности заниматься чем-то ради заработка. И опять я не уловил весь смысл, который он вкладывал в свои слова.
-- Вы часто сюда приезжаете? -- спросил я. -- Вам нравится Москва?
-- Нравится? -- он удивился чуть больше, чем позволяла ему его сдержанность. -- А что, собственно, здесь может нравиться?
Я пошевелил лопатками, словно за шиворот попала холодная капля.
-- Впрочем, вы, наверное, правы. Так не бывает, чтоб ничего не нравилось. Гм... Что же мне здесь нравится? Дайте подумать... Ага! Жареная картошка. Пожалуй, так: в Москве мне нравится жареная картошка.
"Мерзавец!" -- подумал я, а вслух сказал:
-- Эта Москва сделала так много добра и вам лично, и всему миру, что ваш остроумный ответ звучит цинично.
-- Что поделать...
С минуту мы ехали молча, но удержаться от продолжения разговора было трудно не только мне:
-- Мои личные обстоятельства в послевоенные годы действительно переменились тут, в Москве; но это произошло скорей за счет некоторых недостатков, а никак не достоинств этой страны...
В своем ответе он не употребил ни одного из тех слов, которые, произнеси он их сейчас: "разбогател", "сколотил состояние", "деньги" -- прозвучали бы вульгарно.
-- А страна, в которой вы теперь живете, вам нравится?
-- Безусловно! И Швейцария мне нравится. И по-своему Франция.
Он не упомянул Англию.
-- А Россия? Вы бывали в России, кроме Москвы?
-- О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором.
"Неуместная пунктуальность ответа" -- с трудом разбираю я свою старую запись в блокноте.
-- Вы были дипломатом?
-- Я был моряком. Мы сопровождали конвои в Архангельск...
Моя колымага свернула в Кутузовский переулок и остановился, не доезжая метров двадцать до входа в дом с тем, чтобы нашему разговору не помешал швейцар. Конвои в Архангельск! Спасти тяжело раненную Россию, потерявшую летом 1941 года большую часть своей европейской территории и вместе с нею --промышленность, могло лишь прямое переливание -- из вены в вену. Америка протянула донорскую руку, но процедуру вливания: оружия, стратегического сырья, продовольствия -- проводили британские моряки. Немцы понимали, что раненый гигант может подняться на ноги, и потому поставили на пути конвоев из Англии господствовавшую в Северном море эскадру. Английские моряки, сопровождавшие караваны судов в Архангельск в 41-42 годах, были, по сути, смертниками. Пройти четыре раза -- туда и четыре -- обратно, мимо немецкого линкора "Тирпиц" было все равно, что восемь раз сыграть в "русскую рулетку"... Мы разговаривали уже не менее четверти часа.
-- Вы надеетесь, что в России что-то изменится? -- спросил я.
-- Нет, -- сказал он и добавил: -- Хотя верующих, знаете ли, стало все-таки больше, чем коммунистов...
-- Эту легенду придумали западные журналисты, -- сказал я. -- Людей, которые действительно веруют, в России немного.
-- Но ведь и в коммунизм уж совсем никто у вас не "верует", -- парировал он, и я краешком сознания заподозрил, что притягивает меня к этому человеку нехорошее чувство, и всего-то навсего -- зависть! Я завидовал не только его состоянию, его элегантности, его воспитанности; он был и умнее меня... И потому я искал в нем слабинку, выжидал: не споткнется ли он в разговоре, не ляпнет ли какую-нибудь глупость; и тогда с полным удовлетворением я взгляну на часы и "вспомню", что мне ведь надо работать. И он -- споткнулся...
В истории любой страны есть столько мерзости и крови, что задеть чью бы то ни было национальную гордость -- дело нехитрое. Мне, однако, хочется думать, что я все же не сделал это намеренно, а, поскольку мы болтали уже обо всем на свете, случайно упомянул о выдачах.

• 
• 
•