|
Наверх
Войти на
сайт
Регистрация на
сайте
Зарегистрироваться
На сайте недоступна
регистрация через Google
регистрация через Google
В Мой Мир
Мойша, 96 - 20 марта 2009 13:21
Хранитель
На углу Московской и Астраханской подошва ботинка скользнула по льду – падая, я едва не сломал руку. Обычный день. Как и триста шестьдесят четыре предыдущих из самого жуткого этапа моей жизни. Завтра ровно год, как умерла Ирина. Это было первое несчастье, позже последовали и другие – менее оглушительные: тяжелая болезнь матери; отъезд на ПМЖ в Германию лучшего друга; смерть двоюродной сестры... Наверное, это цинично, но уход из жизни любимой девушки затмил все остальное.
Отряхиваю с куртки снег, тихо матерюсь и осторожно шагаю дальше, выискивая взглядом припорошенный снежком лед. Впереди залитая желтым светом площадь Сенного рынка. Ненавижу это бойкое, обильное до бомжей и хачиков место. Вечная грязь, вонь, толчея, орущая из ларьков попса. Уже близко. Последние два года я работаю продавцом-консультантом в «Ассорти». Каждый день, за исключением редких выходных, следую заученному распорядку: безумная трель будильника, ледяная вода в умывальнике, несколько скребущих взмахов старой бритвой по измятому лицу. Давящее одиночество пустой кухни; гул кофемолки и обжигающий напиток, аромата которого почти не чувствую. Одеваюсь и, хлопнув дверью, ныряю в холодный мрак просыпающегося города…
До «Ассорти», где предстоит изъясняться с туповатыми клиентами, можно доехать на автобусе или трамвае, но обычно я иду пешком. Даже в холод или дождь. Четверть часа прогулки окончательно вырывают сознание из небытия, из чумовых воспоминаний. Хотя нет – видения из глубин памяти одолевают не только ночами. Иногда образ Ирины является и днем, когда случается затишье в торговом зале.
Слева остановка «Центральный колхозный рынок». Широкая Астраханская за площадью сужается и переходит в кривую неухоженную улицу с идиотским названием «Танкистов». А конец сквера примечателен «блошиным гипермаркетом» – так горожане величают стихийный базарчик, регулярно разгоняемый ментами. Пенсионеры упрямы и непобедимы: денег блюстителям не отстегивают, послушно собирают хлам, уходят. А через час-два неизменно возвращаются. Ничего не поделаешь – закалка социализмом.
Сонно. Муторно. Похмельно. Вчера до поздней ночи тупо пялился в мигавший телек и не заметил, как вылакал бутылку мартини. Опять под те же воспоминания…
– Пакуй вещички и проваливай, – доносится сбоку пристрастный голос. Над беззащитным седобородым старцем нависли три бугая-омоновца. По одному эти дятлы не ходят – боятся. Старший не унимается: – Уматывай! Даю минуту!..
Умаляющее прижимая ладони к груди, пожилой торговец слабо возражает…
Я помню старца. Сколь рано не топал бы на работу, он уже седлает деревянный ящик на железном люке тепломагистрали. И вечером, возвращаясь тем же маршрутом, каждый раз выхватываю взглядом сутулую фигуру. Никого уж нет: ни покупателей, ни коллег-продавцов. А он все сидит, будто никогда не покидает насиженного места.
– Уберу. Сейчас все уберу, – поспешно складывает он в потрепанную сумку реликтовый товар: ржавый фонарик, цветные карандаши, обувную щетку… И жалобно просит: – Только позвольте мне остаться.
Сержант пинает ящик и повышает голос:
– Проваливай!
Вообще-то я всегда придерживаюсь мнения: лучше стать негром, чем свидетелем. Но тут что-то внутри взбрыкнуло и матерно заверещало.
– Ну, сидеть-то в сквере не возбраняется, – сбавляю шаг.
– Чего? – надменно оборачиваются менты.
– Ничего. Просто хотел напомнить: граждан нужно уважать. Особенно если им под восемьдесят.
Старший прищуривается:
– А тебе-то сколько, гражданин?
– Какая разница?
– Дай-ка документики.
Лезу во внутренний карман, подаю паспорт. Сержант лениво листает странички… Переминаюсь с ноги на ногу, жду вердикта доблестных борцов с преступностью. И вдруг ловлю взгляд старца. Взгляд подслеповатых выцветших глаз. Он смотрит пристально и по-доброму – как на спасителя, протянувшего руку в самый отчаянный и тяжелый миг. С такой же благодарностью смотрят на хирургов отошедшие от наркоза пациенты. Наверное, также смотрела бы на врача Ирина, если бы…
– Ладно, старик, сиди пока, – цедит жлоб в милицейской форме и с ухмылочкой пихает мою ксиву в свой карман: – А ты пойдешь с нами.
– С какой стати? Законов не нарушал, документы в порядке.
– Пошли-пошли. И лучше помалкивай, а то умирать в камере будешь долго – до самой китайской пасхи…
Да, в нашей стране все до омерзения просто. Стоило наплевать на несправедливость и прошмыгнуть мимо – ходил бы за клиентами в теплом торговом зале. А не стерпел, высунулся – получи!..
* * *
Под утро невежливо будит пинок:
– Эй, тело, подъем!
Равнодушно поднимаюсь с деревянных нар.
– Куда теперь?
– На волю.
– Так быстро? Я же особо опасный преступник. Рецидивист. Главный враг Государства и Единой России.
– Поговори мне! – верещит молодым поросом служивый. И больно тычет дубинкой в почку: – Прямо по коридору – к дежурному. И больше не попадайся…
Скукотища. Это у них типа урока на долгую память: не перечь власти, и все будет мягким пухом. Или вековая привычка, утвержденная с перепою железным Феликсом: утопить в дерьме и непременно дождаться, когда затихнет последний «бульк».
Ладно. Плетусь по коридору, кутаясь в китайском синтепоне – продрог за ночь в камере до костей, словно вечность бороздил Атлантику одинокой льдиной. Мля, думал хуже чем есть не бывает! Оказывается у меня бедная фантазия…
– Проверь, – швыряет целлофановый пакет дежурный капитан.
Часы, сотовый, документы, бумажник, сигареты, шнурки, поясной ремень…
– Все?
– Нет, – храню серьезность рожи. – Часы были на золотом браслете. А здесь замусоленный ремешок из кожзама.
– Какая же ты сволочь, – миролюбиво скалится дежурный. – Наверное, хочешь пару дней помечтать в позе дискобола?
Козел ты в
На углу Московской и Астраханской подошва ботинка скользнула по льду – падая, я едва не сломал руку. Обычный день. Как и триста шестьдесят четыре предыдущих из самого жуткого этапа моей жизни. Завтра ровно год, как умерла Ирина. Это было первое несчастье, позже последовали и другие – менее оглушительные: тяжелая болезнь матери; отъезд на ПМЖ в Германию лучшего друга; смерть двоюродной сестры... Наверное, это цинично, но уход из жизни любимой девушки затмил все остальное.
Отряхиваю с куртки снег, тихо матерюсь и осторожно шагаю дальше, выискивая взглядом припорошенный снежком лед. Впереди залитая желтым светом площадь Сенного рынка. Ненавижу это бойкое, обильное до бомжей и хачиков место. Вечная грязь, вонь, толчея, орущая из ларьков попса. Уже близко. Последние два года я работаю продавцом-консультантом в «Ассорти». Каждый день, за исключением редких выходных, следую заученному распорядку: безумная трель будильника, ледяная вода в умывальнике, несколько скребущих взмахов старой бритвой по измятому лицу. Давящее одиночество пустой кухни; гул кофемолки и обжигающий напиток, аромата которого почти не чувствую. Одеваюсь и, хлопнув дверью, ныряю в холодный мрак просыпающегося города…
До «Ассорти», где предстоит изъясняться с туповатыми клиентами, можно доехать на автобусе или трамвае, но обычно я иду пешком. Даже в холод или дождь. Четверть часа прогулки окончательно вырывают сознание из небытия, из чумовых воспоминаний. Хотя нет – видения из глубин памяти одолевают не только ночами. Иногда образ Ирины является и днем, когда случается затишье в торговом зале.
Слева остановка «Центральный колхозный рынок». Широкая Астраханская за площадью сужается и переходит в кривую неухоженную улицу с идиотским названием «Танкистов». А конец сквера примечателен «блошиным гипермаркетом» – так горожане величают стихийный базарчик, регулярно разгоняемый ментами. Пенсионеры упрямы и непобедимы: денег блюстителям не отстегивают, послушно собирают хлам, уходят. А через час-два неизменно возвращаются. Ничего не поделаешь – закалка социализмом.
Сонно. Муторно. Похмельно. Вчера до поздней ночи тупо пялился в мигавший телек и не заметил, как вылакал бутылку мартини. Опять под те же воспоминания…
– Пакуй вещички и проваливай, – доносится сбоку пристрастный голос. Над беззащитным седобородым старцем нависли три бугая-омоновца. По одному эти дятлы не ходят – боятся. Старший не унимается: – Уматывай! Даю минуту!..
Умаляющее прижимая ладони к груди, пожилой торговец слабо возражает…
Я помню старца. Сколь рано не топал бы на работу, он уже седлает деревянный ящик на железном люке тепломагистрали. И вечером, возвращаясь тем же маршрутом, каждый раз выхватываю взглядом сутулую фигуру. Никого уж нет: ни покупателей, ни коллег-продавцов. А он все сидит, будто никогда не покидает насиженного места.
– Уберу. Сейчас все уберу, – поспешно складывает он в потрепанную сумку реликтовый товар: ржавый фонарик, цветные карандаши, обувную щетку… И жалобно просит: – Только позвольте мне остаться.
Сержант пинает ящик и повышает голос:
– Проваливай!
Вообще-то я всегда придерживаюсь мнения: лучше стать негром, чем свидетелем. Но тут что-то внутри взбрыкнуло и матерно заверещало.
– Ну, сидеть-то в сквере не возбраняется, – сбавляю шаг.
– Чего? – надменно оборачиваются менты.
– Ничего. Просто хотел напомнить: граждан нужно уважать. Особенно если им под восемьдесят.
Старший прищуривается:
– А тебе-то сколько, гражданин?
– Какая разница?
– Дай-ка документики.
Лезу во внутренний карман, подаю паспорт. Сержант лениво листает странички… Переминаюсь с ноги на ногу, жду вердикта доблестных борцов с преступностью. И вдруг ловлю взгляд старца. Взгляд подслеповатых выцветших глаз. Он смотрит пристально и по-доброму – как на спасителя, протянувшего руку в самый отчаянный и тяжелый миг. С такой же благодарностью смотрят на хирургов отошедшие от наркоза пациенты. Наверное, также смотрела бы на врача Ирина, если бы…
– Ладно, старик, сиди пока, – цедит жлоб в милицейской форме и с ухмылочкой пихает мою ксиву в свой карман: – А ты пойдешь с нами.
– С какой стати? Законов не нарушал, документы в порядке.
– Пошли-пошли. И лучше помалкивай, а то умирать в камере будешь долго – до самой китайской пасхи…
Да, в нашей стране все до омерзения просто. Стоило наплевать на несправедливость и прошмыгнуть мимо – ходил бы за клиентами в теплом торговом зале. А не стерпел, высунулся – получи!..
* * *
Под утро невежливо будит пинок:
– Эй, тело, подъем!
Равнодушно поднимаюсь с деревянных нар.
– Куда теперь?
– На волю.
– Так быстро? Я же особо опасный преступник. Рецидивист. Главный враг Государства и Единой России.
– Поговори мне! – верещит молодым поросом служивый. И больно тычет дубинкой в почку: – Прямо по коридору – к дежурному. И больше не попадайся…
Скукотища. Это у них типа урока на долгую память: не перечь власти, и все будет мягким пухом. Или вековая привычка, утвержденная с перепою железным Феликсом: утопить в дерьме и непременно дождаться, когда затихнет последний «бульк».
Ладно. Плетусь по коридору, кутаясь в китайском синтепоне – продрог за ночь в камере до костей, словно вечность бороздил Атлантику одинокой льдиной. Мля, думал хуже чем есть не бывает! Оказывается у меня бедная фантазия…
– Проверь, – швыряет целлофановый пакет дежурный капитан.
Часы, сотовый, документы, бумажник, сигареты, шнурки, поясной ремень…
– Все?
– Нет, – храню серьезность рожи. – Часы были на золотом браслете. А здесь замусоленный ремешок из кожзама.
– Какая же ты сволочь, – миролюбиво скалится дежурный. – Наверное, хочешь пару дней помечтать в позе дискобола?
Козел ты в
Добавить комментарий
Комментарии: 4
Козел ты вилкопоповицкий, а не капитан.
По-военному прикладываю ладонь к непокрытой башке и спешу ретироваться за стеклянную дверь. Пока не отменили реабилитацию.
На улице снова смотрю на часы. Пять утра! Домой идти поздно, на работу – рано. Впрочем, в «Ассорти» все одно появиться стоит. Вчера по дороге в отделение сержант Дебилко великодушно дозволил сделать звонок по мобиле. Типа адвокату. Насмотрелся, идиот, Голливудской лажи!.. Наши адвокаты в восемь утра посылают дальше, чем портовые грузчики. Потому я набрал номер администраторши и чистосердечно признаться, что трясусь на носилках скорой помощи с острым приступом геморроя. Старая сука не поверила. Будто я только и делал, работая в их гребанном «Ассорти», что оформлял больничные. Велела приехать и расстаться мирно: написать заявление по собственному желанию.
Ну и хер с ней! Сворачиваю с Московской на Астраханскую. И опять шлепаю задом по той же замерзшей луже. Господи, когда же кончится эта пытка под названием «жизнь»?!
* * *
Впереди залитая желтым светом площадь Сенного рынка. Ненавижу это бойкое, обильное до бомжей и хачиков место. Вечная грязь, вонь, толчея, орущая из ларьков попса. Уже близко…
Менты, словно знали, каким способом меня лучше казнить – почти на сутки заперли в камере одного. Без соседей. Без товарищей по несчастью. Лежа на деревянных нарах и почесывая разбитое сердце, опять вспоминал Иру. До одури. До галлюцинаций. Потому сейчас стараюсь сосредоточиться на другом – устал, вымотался думать о ней…
– Интересно, – бормочу под нос, – в такую рань я никогда здесь не бывал. Даже в те авралы, когда нас выдергивали помогать в разгрузке товара.
Внезапно и впрямь рождается интерес: неужто седовласый старец уже дежурит на своем поломанном ящике?
Подхожу ближе к площади. Сидит. Точно сидит! Вон его сутулая фигурка – чернеет средь редких деревцев, над теплой «таблеткой» люка.
Невольно притормаживаю и всматриваюсь: жив ли, не замерз?
Нет, легонько ворочает пальцами поднятых к лицу рук, согревает их слабым дыханием. Ненормальный. Кому он продаст свой хлам, если вокруг ни души? Ментов и тех нет – слишком рано.
Поравнялся. Иду дальше, ускоряя шаг. Не узнал. Ну и бог с ним. Что мне до него?..
Вдруг сзади дребезжащий тенорок:
– Эй, парень!
Меня? Оборачиваюсь. Дедулька воздел руку, точно толкает речь с броневика. Странно, – что ему нужно? Впрочем, торопиться некуда – охрана не пустит в торговый зал раньше шести. Молча возвращаюсь.
– Ну, здравствуй, милок, здравствуй, – шепчут тонкие губы, чуть прикрытые серебряной бородой.
– Здрасьте.
– Отпустили?
– Куда они денутся. По правде сказать, мне раньше не приходилось…
– Ты же честный человек, – останавливает он мой лепет, – а честные люди никогда не употребляют выражение «по правде сказать».
Старик по-доброму улыбается, неловко двигается на шатком ящике и предлагает местечко рядом. Сажусь на самый край, достаю сигареты. Спохватившись, предлагаю собеседнику.
Тот машет крючковатой ладонью.
– Я свое откурил. Расскажи-ка мне лучше о себе…
* * *
По-военному прикладываю ладонь к непокрытой башке и спешу ретироваться за стеклянную дверь. Пока не отменили реабилитацию.
На улице снова смотрю на часы. Пять утра! Домой идти поздно, на работу – рано. Впрочем, в «Ассорти» все одно появиться стоит. Вчера по дороге в отделение сержант Дебилко великодушно дозволил сделать звонок по мобиле. Типа адвокату. Насмотрелся, идиот, Голливудской лажи!.. Наши адвокаты в восемь утра посылают дальше, чем портовые грузчики. Потому я набрал номер администраторши и чистосердечно признаться, что трясусь на носилках скорой помощи с острым приступом геморроя. Старая сука не поверила. Будто я только и делал, работая в их гребанном «Ассорти», что оформлял больничные. Велела приехать и расстаться мирно: написать заявление по собственному желанию.
Ну и хер с ней! Сворачиваю с Московской на Астраханскую. И опять шлепаю задом по той же замерзшей луже. Господи, когда же кончится эта пытка под названием «жизнь»?!
* * *
Впереди залитая желтым светом площадь Сенного рынка. Ненавижу это бойкое, обильное до бомжей и хачиков место. Вечная грязь, вонь, толчея, орущая из ларьков попса. Уже близко…
Менты, словно знали, каким способом меня лучше казнить – почти на сутки заперли в камере одного. Без соседей. Без товарищей по несчастью. Лежа на деревянных нарах и почесывая разбитое сердце, опять вспоминал Иру. До одури. До галлюцинаций. Потому сейчас стараюсь сосредоточиться на другом – устал, вымотался думать о ней…
– Интересно, – бормочу под нос, – в такую рань я никогда здесь не бывал. Даже в те авралы, когда нас выдергивали помогать в разгрузке товара.
Внезапно и впрямь рождается интерес: неужто седовласый старец уже дежурит на своем поломанном ящике?
Подхожу ближе к площади. Сидит. Точно сидит! Вон его сутулая фигурка – чернеет средь редких деревцев, над теплой «таблеткой» люка.
Невольно притормаживаю и всматриваюсь: жив ли, не замерз?
Нет, легонько ворочает пальцами поднятых к лицу рук, согревает их слабым дыханием. Ненормальный. Кому он продаст свой хлам, если вокруг ни души? Ментов и тех нет – слишком рано.
Поравнялся. Иду дальше, ускоряя шаг. Не узнал. Ну и бог с ним. Что мне до него?..
Вдруг сзади дребезжащий тенорок:
– Эй, парень!
Меня? Оборачиваюсь. Дедулька воздел руку, точно толкает речь с броневика. Странно, – что ему нужно? Впрочем, торопиться некуда – охрана не пустит в торговый зал раньше шести. Молча возвращаюсь.
– Ну, здравствуй, милок, здравствуй, – шепчут тонкие губы, чуть прикрытые серебряной бородой.
– Здрасьте.
– Отпустили?
– Куда они денутся. По правде сказать, мне раньше не приходилось…
– Ты же честный человек, – останавливает он мой лепет, – а честные люди никогда не употребляют выражение «по правде сказать».
Старик по-доброму улыбается, неловко двигается на шатком ящике и предлагает местечко рядом. Сажусь на самый край, достаю сигареты. Спохватившись, предлагаю собеседнику.
Тот машет крючковатой ладонью.
– Я свое откурил. Расскажи-ка мне лучше о себе…
* * *
* * *
Шарю лучом света по каменным сводам и недовольно ворчу:
– Похоже, мы оба спятили. Он от старости, а я от одиночества…
Седовласый торговец или «хранитель», как он назвался, помог сдвинуть крышку люка и спуститься по кривым скобам на дно колодца.
– Нет-нет, тебе не к Детскому парку! Тебе в сторону улицы Танкистов, – услышал я эхо сдавленного шепота. – Да, и еще… возможно, к концу перехода станет худо. Потом очнешься в чем мать родила.
– Это как?! В крови и слизи?
– Вроде того. Не пугайся – у выхода найдешь, во что одеться. Счастливо…
По большому счету это направление меня устраивало. Именно там высился безобразный промышленный корпус, захваченный в лихолетье молодым миллионером Гордейчуком и переоборудованный под строймаркет «Ассорти». «Какая разница? Ковылять на работу верхом по замерзшим лужам, или ползти под землей», – размышлял я, спрыгнув вниз и включив подаренный дедом фонарик.
Путешествовать под сводчатым потолком предстояло пару минут. Нора шириной в метр и около двух в высоту; никаких труб или того, что присуще подземным коммуникациям. Простой тоннель. Местами кирпичные стены покрыты сизым инеем или пушистой плесенью; местами камень дышит паром.
Мне пох. Иду, чтобы поскорее избавиться от компании престарелого шизика. Иду и вспоминаю… Нет, не Иру, а его фразы. Сбивчивые, сумбурные, непонятные…
Метров через двести ощущаю слабость и тошноту. Верно от голода – я ведь сутки ничего не жрал.
Сверху гремит трамвай. Присаживаюсь на корточки, тяну из кармана сигарету. Закуриваю…
Становиться худо. Совсем худо. Как и обещал чудной дедок…
* * *
Не понимаю, что это было. Безмятежный сон? Спокойное беспамятство? Ни боли, ни ощущений, ни мучительных снов. Ничего…
Очнулся от зябкого сквозняка. Сыро и почти темно.
Сел, прислонившись спиной к холодной кладке. Припомнил последний час. Нащупал умирающий фонарь, усмехнулся своей доверчивой дури и вдруг понял: совершенно голый. Мля, раздели! Ни брюк, ни документов, ни денег! Идиот…
Вернуться и набить морду?
Кому?.. «Хранителя», небось, и след простыл. Да и не дело это – поднимать руку на стариков.
Ладно, надо идти. Не оставаться же здесь навеки. Если наверху еще темно – как-нибудь доберусь до «Ассорти». А там приятели помогут.
Встаю и, чертыхаясь, освещаю дорогу тусклым лучом. Через сотню шагов тупик с лесенкой наверх. У нижней скобы нахожу ворох поношенных и пропахших гнилью вещей: брезентовые штаны, ватник, кирзовые ботинки. Медленно одеваюсь, карабкаюсь к свободе, сдвигаю башкой тяжелый люк. В глаза бьет яркое декабрьское солнце. Сколько же я проспал в этом чертовом тоннеле?..
Снующий вокруг народ не обращает внимания на вылезшего из преисподней работягу. Квартал до «Ассорти» преодолеваю за минуту.
– Привет, – бросаю охраннику на входе. Тот изумленно таращит глаза.
Бегу к напарнику Сашке; не отвечая на его вопросы, строчу заявление…
А вот сучка-администраторша ни сколь не удивлена моему прикиду. И письменную просьбу об увольнении принимает с едкой ухмылкой.
– Ну-ну, – мычит на прощание. – Желаю творческих успехов в ассенизаторском деле.
Плевать. Я-то переоденусь и найду нормальную работу. А ты до смерти останешься кривоногой стервой. Стрельнув у Сашки штуку до расчета, почти счастливым запрыгиваю в подвернувшийся трамвай…
Где-то во дворах визжат дети; за углом по-военному рвутся петарды, напоминая о последней неделе истекающего года. В трех шагах от дома поворачиваю к ларьку, где тупо и по Марксу меняю деньги на товар. В лифте ополовиниваю бутылку. Сбивчиво объясняюсь с пожилой соседкой и беру запасной ключ от квартиры. Скидываю робу посреди комнаты, включаю в ванной теплый душ. И падаю на родной диван…
Жизнь, конечно, пытка, но случаются в ней блаженные минуты.
* * *
Шарю лучом света по каменным сводам и недовольно ворчу:
– Похоже, мы оба спятили. Он от старости, а я от одиночества…
Седовласый торговец или «хранитель», как он назвался, помог сдвинуть крышку люка и спуститься по кривым скобам на дно колодца.
– Нет-нет, тебе не к Детскому парку! Тебе в сторону улицы Танкистов, – услышал я эхо сдавленного шепота. – Да, и еще… возможно, к концу перехода станет худо. Потом очнешься в чем мать родила.
– Это как?! В крови и слизи?
– Вроде того. Не пугайся – у выхода найдешь, во что одеться. Счастливо…
По большому счету это направление меня устраивало. Именно там высился безобразный промышленный корпус, захваченный в лихолетье молодым миллионером Гордейчуком и переоборудованный под строймаркет «Ассорти». «Какая разница? Ковылять на работу верхом по замерзшим лужам, или ползти под землей», – размышлял я, спрыгнув вниз и включив подаренный дедом фонарик.
Путешествовать под сводчатым потолком предстояло пару минут. Нора шириной в метр и около двух в высоту; никаких труб или того, что присуще подземным коммуникациям. Простой тоннель. Местами кирпичные стены покрыты сизым инеем или пушистой плесенью; местами камень дышит паром.
Мне пох. Иду, чтобы поскорее избавиться от компании престарелого шизика. Иду и вспоминаю… Нет, не Иру, а его фразы. Сбивчивые, сумбурные, непонятные…
Метров через двести ощущаю слабость и тошноту. Верно от голода – я ведь сутки ничего не жрал.
Сверху гремит трамвай. Присаживаюсь на корточки, тяну из кармана сигарету. Закуриваю…
Становиться худо. Совсем худо. Как и обещал чудной дедок…
* * *
Не понимаю, что это было. Безмятежный сон? Спокойное беспамятство? Ни боли, ни ощущений, ни мучительных снов. Ничего…
Очнулся от зябкого сквозняка. Сыро и почти темно.
Сел, прислонившись спиной к холодной кладке. Припомнил последний час. Нащупал умирающий фонарь, усмехнулся своей доверчивой дури и вдруг понял: совершенно голый. Мля, раздели! Ни брюк, ни документов, ни денег! Идиот…
Вернуться и набить морду?
Кому?.. «Хранителя», небось, и след простыл. Да и не дело это – поднимать руку на стариков.
Ладно, надо идти. Не оставаться же здесь навеки. Если наверху еще темно – как-нибудь доберусь до «Ассорти». А там приятели помогут.
Встаю и, чертыхаясь, освещаю дорогу тусклым лучом. Через сотню шагов тупик с лесенкой наверх. У нижней скобы нахожу ворох поношенных и пропахших гнилью вещей: брезентовые штаны, ватник, кирзовые ботинки. Медленно одеваюсь, карабкаюсь к свободе, сдвигаю башкой тяжелый люк. В глаза бьет яркое декабрьское солнце. Сколько же я проспал в этом чертовом тоннеле?..
Снующий вокруг народ не обращает внимания на вылезшего из преисподней работягу. Квартал до «Ассорти» преодолеваю за минуту.
– Привет, – бросаю охраннику на входе. Тот изумленно таращит глаза.
Бегу к напарнику Сашке; не отвечая на его вопросы, строчу заявление…
А вот сучка-администраторша ни сколь не удивлена моему прикиду. И письменную просьбу об увольнении принимает с едкой ухмылкой.
– Ну-ну, – мычит на прощание. – Желаю творческих успехов в ассенизаторском деле.
Плевать. Я-то переоденусь и найду нормальную работу. А ты до смерти останешься кривоногой стервой. Стрельнув у Сашки штуку до расчета, почти счастливым запрыгиваю в подвернувшийся трамвай…
Где-то во дворах визжат дети; за углом по-военному рвутся петарды, напоминая о последней неделе истекающего года. В трех шагах от дома поворачиваю к ларьку, где тупо и по Марксу меняю деньги на товар. В лифте ополовиниваю бутылку. Сбивчиво объясняюсь с пожилой соседкой и беру запасной ключ от квартиры. Скидываю робу посреди комнаты, включаю в ванной теплый душ. И падаю на родной диван…
Жизнь, конечно, пытка, но случаются в ней блаженные минуты.
* * *
* * *
Шарю лучом света по каменным сводам и недовольно ворчу:
– Похоже, мы оба спятили. Он от старости, а я от одиночества…
Седовласый торговец или «хранитель», как он назвался, помог сдвинуть крышку люка и спуститься по кривым скобам на дно колодца.
– Нет-нет, тебе не к Детскому парку! Тебе в сторону улицы Танкистов, – услышал я эхо сдавленного шепота. – Да, и еще… возможно, к концу перехода станет худо. Потом очнешься в чем мать родила.
– Это как?! В крови и слизи?
– Вроде того. Не пугайся – у выхода найдешь, во что одеться. Счастливо…
По большому счету это направление меня устраивало. Именно там высился безобразный промышленный корпус, захваченный в лихолетье молодым миллионером Гордейчуком и переоборудованный под строймаркет «Ассорти». «Какая разница? Ковылять на работу верхом по замерзшим лужам, или ползти под землей», – размышлял я, спрыгнув вниз и включив подаренный дедом фонарик.
Путешествовать под сводчатым потолком предстояло пару минут. Нора шириной в метр и около двух в высоту; никаких труб или того, что присуще подземным коммуникациям. Простой тоннель. Местами кирпичные стены покрыты сизым инеем или пушистой плесенью; местами камень дышит паром.
Мне пох. Иду, чтобы поскорее избавиться от компании престарелого шизика. Иду и вспоминаю… Нет, не Иру, а его фразы. Сбивчивые, сумбурные, непонятные…
Метров через двести ощущаю слабость и тошноту. Верно от голода – я ведь сутки ничего не жрал.
Сверху гремит трамвай. Присаживаюсь на корточки, тяну из кармана сигарету. Закуриваю…
Становиться худо. Совсем худо. Как и обещал чудной дедок…
* * *
Не понимаю, что это было. Безмятежный сон? Спокойное беспамятство? Ни боли, ни ощущений, ни мучительных снов. Ничего…
Очнулся от зябкого сквозняка. Сыро и почти темно.
Сел, прислонившись спиной к холодной кладке. Припомнил последний час. Нащупал умирающий фонарь, усмехнулся своей доверчивой дури и вдруг понял: совершенно голый. Мля, раздели! Ни брюк, ни документов, ни денег! Идиот…
Вернуться и набить морду?
Кому?.. «Хранителя», небось, и след простыл. Да и не дело это – поднимать руку на стариков.
Ладно, надо идти. Не оставаться же здесь навеки. Если наверху еще темно – как-нибудь доберусь до «Ассорти». А там приятели помогут.
Встаю и, чертыхаясь, освещаю дорогу тусклым лучом. Через сотню шагов тупик с лесенкой наверх. У нижней скобы нахожу ворох поношенных и пропахших гнилью вещей: брезентовые штаны, ватник, кирзовые ботинки. Медленно одеваюсь, карабкаюсь к свободе, сдвигаю башкой тяжелый люк. В глаза бьет яркое декабрьское солнце. Сколько же я проспал в этом чертовом тоннеле?..
Снующий вокруг народ не обращает внимания на вылезшего из преисподней работягу. Квартал до «Ассорти» преодолеваю за минуту.
– Привет, – бросаю охраннику на входе. Тот изумленно таращит глаза.
Бегу к напарнику Сашке; не отвечая на его вопросы, строчу заявление…
А вот сучка-администраторша ни сколь не удивлена моему прикиду. И письменную просьбу об увольнении принимает с едкой ухмылкой.
– Ну-ну, – мычит на прощание. – Желаю творческих успехов в ассенизаторском деле.
Плевать. Я-то переоденусь и найду нормальную работу. А ты до смерти останешься кривоногой стервой. Стрельнув у Сашки штуку до расчета, почти счастливым запрыгиваю в подвернувшийся трамвай…
Где-то во дворах визжат дети; за углом по-военному рвутся петарды, напоминая о последней неделе истекающего года. В трех шагах от дома поворачиваю к ларьку, где тупо и по Марксу меняю деньги на товар. В лифте ополовиниваю бутылку. Сбивчиво объясняюсь с пожилой соседкой и беру запасной ключ от квартиры. Скидываю робу посреди комнаты, включаю в ванной теплый душ. И падаю на родной диван…
Жизнь, конечно, пытка, но случаются в ней блаженные минуты.
* * *
Шарю лучом света по каменным сводам и недовольно ворчу:
– Похоже, мы оба спятили. Он от старости, а я от одиночества…
Седовласый торговец или «хранитель», как он назвался, помог сдвинуть крышку люка и спуститься по кривым скобам на дно колодца.
– Нет-нет, тебе не к Детскому парку! Тебе в сторону улицы Танкистов, – услышал я эхо сдавленного шепота. – Да, и еще… возможно, к концу перехода станет худо. Потом очнешься в чем мать родила.
– Это как?! В крови и слизи?
– Вроде того. Не пугайся – у выхода найдешь, во что одеться. Счастливо…
По большому счету это направление меня устраивало. Именно там высился безобразный промышленный корпус, захваченный в лихолетье молодым миллионером Гордейчуком и переоборудованный под строймаркет «Ассорти». «Какая разница? Ковылять на работу верхом по замерзшим лужам, или ползти под землей», – размышлял я, спрыгнув вниз и включив подаренный дедом фонарик.
Путешествовать под сводчатым потолком предстояло пару минут. Нора шириной в метр и около двух в высоту; никаких труб или того, что присуще подземным коммуникациям. Простой тоннель. Местами кирпичные стены покрыты сизым инеем или пушистой плесенью; местами камень дышит паром.
Мне пох. Иду, чтобы поскорее избавиться от компании престарелого шизика. Иду и вспоминаю… Нет, не Иру, а его фразы. Сбивчивые, сумбурные, непонятные…
Метров через двести ощущаю слабость и тошноту. Верно от голода – я ведь сутки ничего не жрал.
Сверху гремит трамвай. Присаживаюсь на корточки, тяну из кармана сигарету. Закуриваю…
Становиться худо. Совсем худо. Как и обещал чудной дедок…
* * *
Не понимаю, что это было. Безмятежный сон? Спокойное беспамятство? Ни боли, ни ощущений, ни мучительных снов. Ничего…
Очнулся от зябкого сквозняка. Сыро и почти темно.
Сел, прислонившись спиной к холодной кладке. Припомнил последний час. Нащупал умирающий фонарь, усмехнулся своей доверчивой дури и вдруг понял: совершенно голый. Мля, раздели! Ни брюк, ни документов, ни денег! Идиот…
Вернуться и набить морду?
Кому?.. «Хранителя», небось, и след простыл. Да и не дело это – поднимать руку на стариков.
Ладно, надо идти. Не оставаться же здесь навеки. Если наверху еще темно – как-нибудь доберусь до «Ассорти». А там приятели помогут.
Встаю и, чертыхаясь, освещаю дорогу тусклым лучом. Через сотню шагов тупик с лесенкой наверх. У нижней скобы нахожу ворох поношенных и пропахших гнилью вещей: брезентовые штаны, ватник, кирзовые ботинки. Медленно одеваюсь, карабкаюсь к свободе, сдвигаю башкой тяжелый люк. В глаза бьет яркое декабрьское солнце. Сколько же я проспал в этом чертовом тоннеле?..
Снующий вокруг народ не обращает внимания на вылезшего из преисподней работягу. Квартал до «Ассорти» преодолеваю за минуту.
– Привет, – бросаю охраннику на входе. Тот изумленно таращит глаза.
Бегу к напарнику Сашке; не отвечая на его вопросы, строчу заявление…
А вот сучка-администраторша ни сколь не удивлена моему прикиду. И письменную просьбу об увольнении принимает с едкой ухмылкой.
– Ну-ну, – мычит на прощание. – Желаю творческих успехов в ассенизаторском деле.
Плевать. Я-то переоденусь и найду нормальную работу. А ты до смерти останешься кривоногой стервой. Стрельнув у Сашки штуку до расчета, почти счастливым запрыгиваю в подвернувшийся трамвай…
Где-то во дворах визжат дети; за углом по-военному рвутся петарды, напоминая о последней неделе истекающего года. В трех шагах от дома поворачиваю к ларьку, где тупо и по Марксу меняю деньги на товар. В лифте ополовиниваю бутылку. Сбивчиво объясняюсь с пожилой соседкой и беру запасной ключ от квартиры. Скидываю робу посреди комнаты, включаю в ванной теплый душ. И падаю на родной диван…
Жизнь, конечно, пытка, но случаются в ней блаженные минуты.
* * *
* * *
– Привет, милый. Как дела?
– Нормально. Ты откуда?
– Иду с работы. Нам подкинули неплохую премию, представляешь?
– Антикризисную?
– Почему антикризисную? – теряется Ира. – Обычную, новогоднюю. Разве в «Ассорти» сотрудников не поздравляют с Наступающим?
– Поздравляют. Просроченной краской и обойным клеем. Только я сегодня уволился.
– Уволился? Зачем?..
– А-а… Это отдельные танцы с бубном. Потом расскажу.
– Ладно. Какие планы на вечер?
Обычный сон. Обычная болтовня с Ириной. По телефону. Не догоняю только одну деталь: лежа на диване и прижимая к уху трубку, «любуюсь» ворохом гнилой одежды. Стало быть, знакомство с «хранителем» – тоже сон? А сутки, проведенные в камере? А мое увольнение?..
– С тобой все в порядке? – настороженно спрашивает девушка.
– Да вроде жив, здоров. А что?
Она вздыхает:
– Ну… ты как-то неуверенно разговариваешь. И голос у тебя нетрезвый.
– Да, чуток глотнул мартини… – оправдываюсь я. И вдруг меня прошибает: – Ира ты где?
– Я же сказала: иду с работы.
– Нет. Где ты в данный момент?
– На Казачьей. Подхожу к Рахова…
– А сколько времени?
– Почти половина седьмого…
– Стой! Остановись! – ору я в трубку. – Слышишь?!
– Что случилось?
– Остановись и жди меня! Поняла?
– Поняла…
– Нет, ты не поняла! Не переходи Рахова, слышишь?! Я сейчас…
Натягиваю брезентовые штаны, хватаю ватник – нет времени искать нормальную одежду. Не дожидаясь лифта, несусь вниз по ступенькам…
* * *
– Какой-то ты странный сегодня, – смущаясь, робко отвечает на поцелуи Ирина.
Мы стоим на углу Казачьей и Рахова. Прохожие с интересом оглядываются. Немудрено: работяга в замусоленной брезентухе обнимает девушку в короткой норковой шубке.
– Пойдем, – увлекаю ее в сторону дома.
– Так у тебя все-таки есть план на вечер?
– Нет. Но будет…
Бережно перевожу ее через дорогу и замечаю в витрине булочной мигающие цифры «2008». Неужели все это – реальность?..
– О чем задумался? – нежно проводит по моей щеке пальчиком Ирина.
Улыбаюсь – в темной комнате лиц все одно не видно. Выдыхаю табачный дым:
– Вспомнил одного человека.
Она с минуту напряженно молчит. Но женское любопытство побеждает:
– О ком же?
– О замечательном седовласом старце. Завтра я тебя с ним познакомлю…
– Зачем? – смеется Ира.
И вправду – зачем? Стоит ли возвращаться на год вперед, даже если теперь мы вместе? Хранитель не только вернул мою любовь, но и подарил лишний год жизни. Почему бы ни воспользоваться подарком? Нужно срочно отправить мать на обследование, пока не скрутила болячка. Пока не поздно – пообщаться с сестрой и другом…
И обязательно навестить старца. Поблагодарить, угостить горячим чайком из термоса и просто посидеть, поболтать. Старики это любят… С виду ему восемьдесят. Или восемьдесят пять. А сколько на самом деле?
Одному Богу известно…
– Привет, милый. Как дела?
– Нормально. Ты откуда?
– Иду с работы. Нам подкинули неплохую премию, представляешь?
– Антикризисную?
– Почему антикризисную? – теряется Ира. – Обычную, новогоднюю. Разве в «Ассорти» сотрудников не поздравляют с Наступающим?
– Поздравляют. Просроченной краской и обойным клеем. Только я сегодня уволился.
– Уволился? Зачем?..
– А-а… Это отдельные танцы с бубном. Потом расскажу.
– Ладно. Какие планы на вечер?
Обычный сон. Обычная болтовня с Ириной. По телефону. Не догоняю только одну деталь: лежа на диване и прижимая к уху трубку, «любуюсь» ворохом гнилой одежды. Стало быть, знакомство с «хранителем» – тоже сон? А сутки, проведенные в камере? А мое увольнение?..
– С тобой все в порядке? – настороженно спрашивает девушка.
– Да вроде жив, здоров. А что?
Она вздыхает:
– Ну… ты как-то неуверенно разговариваешь. И голос у тебя нетрезвый.
– Да, чуток глотнул мартини… – оправдываюсь я. И вдруг меня прошибает: – Ира ты где?
– Я же сказала: иду с работы.
– Нет. Где ты в данный момент?
– На Казачьей. Подхожу к Рахова…
– А сколько времени?
– Почти половина седьмого…
– Стой! Остановись! – ору я в трубку. – Слышишь?!
– Что случилось?
– Остановись и жди меня! Поняла?
– Поняла…
– Нет, ты не поняла! Не переходи Рахова, слышишь?! Я сейчас…
Натягиваю брезентовые штаны, хватаю ватник – нет времени искать нормальную одежду. Не дожидаясь лифта, несусь вниз по ступенькам…
* * *
– Какой-то ты странный сегодня, – смущаясь, робко отвечает на поцелуи Ирина.
Мы стоим на углу Казачьей и Рахова. Прохожие с интересом оглядываются. Немудрено: работяга в замусоленной брезентухе обнимает девушку в короткой норковой шубке.
– Пойдем, – увлекаю ее в сторону дома.
– Так у тебя все-таки есть план на вечер?
– Нет. Но будет…
Бережно перевожу ее через дорогу и замечаю в витрине булочной мигающие цифры «2008». Неужели все это – реальность?..
– О чем задумался? – нежно проводит по моей щеке пальчиком Ирина.
Улыбаюсь – в темной комнате лиц все одно не видно. Выдыхаю табачный дым:
– Вспомнил одного человека.
Она с минуту напряженно молчит. Но женское любопытство побеждает:
– О ком же?
– О замечательном седовласом старце. Завтра я тебя с ним познакомлю…
– Зачем? – смеется Ира.
И вправду – зачем? Стоит ли возвращаться на год вперед, даже если теперь мы вместе? Хранитель не только вернул мою любовь, но и подарил лишний год жизни. Почему бы ни воспользоваться подарком? Нужно срочно отправить мать на обследование, пока не скрутила болячка. Пока не поздно – пообщаться с сестрой и другом…
И обязательно навестить старца. Поблагодарить, угостить горячим чайком из термоса и просто посидеть, поболтать. Старики это любят… С виду ему восемьдесят. Или восемьдесят пять. А сколько на самом деле?
Одному Богу известно…